ЧАЮ...

Символ веры - не молитва, а описание, констатация факта, речь, обращенная не к Богу, а к человечеству. Но последняя его фраза - молитва. Она начинается словом "Чаю". Сказав "я надеюсь" Вы, конечно, продолжаете описание - только теперь описываете не Бога, а себя. Но Вы описываете не свой нос, а свою надежду - а говорить о своей надежде значит, по меньшей мере, намекать на то, что вам можно и нужно помочь. "Чаю хотя, надеюсь, мне дадут", - это не столько вежливая, сколько настойчивая просьба. И, конечно, не людям Вы говорите "надеюсь на воскресение мертвых", а Богу - ведь не люди воскрешают, а Бог.

Если хочется выпить чаю, мы произносим "надеюсь" тем настойчивее, чем меньше уверены в том, что нам нальют. Так и в случае с вечной жизнью: вы тем увереннее заявляете о своих чаяниях, чем меньше уверены в своем праве на вечную жизнь. Только что, произнося Символ Веры, Вы говорили о том, во что верите, словно описывали роскошный ресторан или, что то же, "брачный пир" будущего Царства. Чем больше Вы верите во все это изобилие и великолепие: во Вседержителя, Света, в Грядущего со славою, в Глаголавшего пророки, - тем меньше Вы представляете себя в таком окружении. Даже если Вы не слишком умеете каяться, Вы почувствуете, что в Троице Вы так же неуместны, как ночной горшок на кухне. Чем крепче Ваша вера, тем отчаяннее - то есть, молитвеннее - ваше "чаю". (А если Вы подумаете, то поймете, что "верую" - это тоже молитва, а не констатация факта).

Последняя часть Символа Веры - молитва уже потому, что ничего нового Вы в ней не формулируете: говоря о Суде над живыми и мертвыми, Вы уже подразумевали воскресение как условие Суда и вечную жизнь как его желаемый итог.

“Чаю” — всего лишь возвышенная форма слова “жду”. Человек стоит на остановке и чает автобуса. Можно ведь и напрасно ждать — вдруг сегодня, к примеру, марафонский забег и поэтому движение транспорта перекрыто, а объявление не удосужились повесить. С точки зрения атеиста, впрочем, автобуса никогда вообще не было. Пешком быстрее дойти (хотя куда?). Впрочем, не всякий верующий в Бога чего-то “чает”. Христианин похож на человека, который увидел мелькнувший вдали автобус и знает, что тот едет к нему, только завернул за угол, подбирает, видимо, народ. Пусть подбирает: когда видел хотя бы мельком (а вера в Христа — это видение мельком, краешком глаза), уже веселее чаять.

Символ Веры невелик. Но сколько же тысячелетий понадобилось человечеству, чтобы пройти эти несколько строк! Сколько понадобилось пройти Богу, чтобы открыться людям, предоставить им возможность уверовать в Своего Сына и Духа Святого! Сколько придется пройти и пережить каждому христианину, чтобы пройти от открытия Единого Бога до открытия себя Богу, до удовлетворенной жажды Одного Бога - и более никого и ничего. Бога мы жаждем, и вечная жизнь есть бесконечное, ненасытное получение Бога. Встреча с Ним, соединение с Ним Одним, когда ни один другой человек (не говоря уже об идолах и божках мира сего) не будет уже нужен нам - откроют нам подлинный смысл собственного существования: принимать любовь Божию и изливать любовь на то, что абсолютно нам не нужно, абсолютно вне Бога, абсолютно вне корысти: на всех людей и на все творение.

Интересно, если как Иисус - все сводить к деньгам, то насколько лучше должно быть в Царстве Божием, чтобы человеку захотелось креститься просто по деловым соображениям? Как бы выразить в цифре то, что не дает душе успокоиться? Выйдет довольно много, потому что просто из-за "вечной жизни" никто бы не стал беспокоиться. "Вечность" лучше "не вечности" самое больше в 0,1 раза. Вот "воскресение" дело другое: жизнь ценнее смерти явно более чем в десять раз. Но во сколько?

*

В ЗАЩИТУ НЕВЕСОМОСТИ

«Все «доказательства» личного бессмертия, какие предлагаются апологетами христианства, психологически невесомы. Психологически существенно то, что в наши дни едва ли кто-нибудь чувствует себя бессмертным» (Оруэлл, 2003, 217).

Стоит ли отвечать невесомой апологетике христианства невесомой апологетикой атеизма? Доказывать бессмертие - глупость, доказывать смертность - пошлость.  «Психологически» и апостолы, и великие святые не ощущали себя бессмертными. Про «ощущение» придумал первым, кажется, Ренан, пытавшийся объяснить воскресение психологическими иллюзиями апостолов. Трезвое же чтение как Библии, так и христианской теологии, как раз обнаруживает крайнюю неуверенность в бессмертии – во всяком случае, в вечном блаженстве.

Вера в Бога, который судит, исключает самоуверенность.  В современном мире в бессмертии уверены обычно люди, уверенные в том, что Бога нет. Верующие же боятся даже представить себе бессмертие без Бога – то есть, ад. Ведь и у верующих бывают мгновения неверия, и допустить, что эти мгновения станут вечно длящимися, страшновато. Так что не надо боиться невесомости веры - надо бояться весомости небытия

*

Поиск смысла может привести к Богу, но поиск смысла жизни не есть поиск Бога. Колумб искал Индию, а попал в Америку. Смысл жизни есть цель, говоря по-славянски, "конец". Но жизнь, у которой есть конец, уже не настоящая, во всяком случае - жизнь, недостойная человека. Воспринимать дух как подспорье в достижении цели, - все равно, что шить простыни из парусов. Религия не есть подспорье в жизни конечной, религия есть открытие жизни бесконечной, вечной - и в этом смысле, бесцельной. Трагизм жизни, ограниченной смертью, не в том, что смерть не даёт окончить дела, а в том, что дела - тупиковые. Даже любовь к человеку в мире, где царит смерть, - тупик. Особенно любви плохо в тупике. Всё, что пишется, придумывается, изготавливается, говорится, - всё конечно по сути, а не просто "времени не хватает". Почему же человек так неохотно принимает мир бесконечного? Да потому, что в конечном мире человек оказался не случайно (и уж не по воле Божией), а потому что конечный мир всем плох, а одним хорош - тут человек чувствует себя богом. Сами ставим цели, сами их пересматриваем, сами достигаем. Мелко плаваем, зато не нуждаемся в капитане.

Человек по-разному воспринимает пространство и смерть. Невозможно понять бесконечность пространства. Оно всё время кажется конечным: одинаково трудно представить себе бесконечность космоса и бесконечность деления частиц, из которых мы состоим, всё хочется нарисовать окончательную схемку атома и полный атлас вселенной. Так происходит, видимо, потому что пространство человек сознаёт через своё тело.

Невозможно человеку понять конечность времени. Нельзя представить конец космоса, нельзя представить и конец жизни - своей или всего мира, неважно. Поэтому большинство людей не веруют в бессмертие. Веровать можно лишь в то, чего не знаешь твёрдо. Веровать в бессмертие - все равно, что веровать в землю под ногами. Куда она денется! Поэтому так легко грешить: смерть - абстракция до той самой секунды, когда она совершается над тобой. Умозаключение: все люди смертны, следовательно, Петр смертен - эстрадная шутка. Себя-то никто смертным не считает, сколько ни умирает людей вокруг.

Человек может верить в смерть, но это именно вера, и вера слабенькая, мало влияющая на поведение, вера, почти растворённая в постоянном, ленивом, но всепоглощающем сомнении. Да кто его знает: смерть, шмерць... Увы, вполне возможно, что у многих христиан вера в воскресение есть в основном неверие в смерть. Да хотя бы и у всех: но если хотя бы немного человек понял, что смертен, вера в бессмертие становится для него вызовом.

Самый простой ответ на вызов бессмертия - это приручить смерть. Человек выпускает из себя заклинания как мыльные пузыри: бессмертие в потомстве - бессмертие в ином теле - бессмертие в делах. Но мыльные пузыри и есть мыльные пузыри, даже если они оформлены в виде "вечных" церковных поминовений, ежегодных панихид, вызолоченных крестов, высоченных мавзолеев. Подлинно верующие в бессмертие чаще всего живут и умирают так, что останков и не сыскать.

Надгробные памятники, ритуальные молитвы приручают не бессмертие, а именно смерть. Но ужасна не смерть, а бессмертие. Этот ужас пронизывает и Ветхий Завет, а античную мифологию. Никто не сомневался в бессмертии души, но это бессмертие казалось кошмаром. Что проку быть бессмертным душою, если тела нет? Вечная серость, жажда крови, вечное опускание вниз, вечное мучение.

Не вообще бессмертие, а жизнь вечная, - вот что проблема. Бессмертное страдание представить легко. Многие люди утверждают, что смерть не страшна, они её не боятся, боятся только агонии перед смертью. Но предсмертной агонии бояться – из роддома не выходить.

Бояться страдания подло, потому что своё страдание всегда меньше чужого, и вопрос не в том, как освободиться от страданий, а в том, как освободить от страданий – и освободить всё человечество. Меньше - недостойно человека. В этом неправда любого религиозного, этического или философского индивидуализма.

Проблема не в том, почему я страдаю, а в том, почему я заставляю других страдать. Я умираю – прекрасно, я это заметил, но почему из-за меня умирают другие? Кто не чувствует, что его жизнь есть убивание других, пожирание других, тот не живёт, а причмокивает.

«Хорошее» бессмертие тела человек обеспечивает материальными средствами, от мумификации до фотографии, «хорошее» бессмертие душе обеспечивает человек психологическими средствами: молитвой, аскезой, набожностью. Беда в том, что человек вечно недооценивает тело – или, что то же, переоценивает свою душу. Ему кажется, что тело сопротивляется вечной жизни более, чем душа, что тело – это гиря, которая тянет вниз, что это грязные носки, в которых не войдешь в бесконечность.

А ведь это душа – грязные носки. И душа, которая надеется без тела воспарить к небесам – очень неумытая душа, так и не понявшая чего-то очень важного о мире, об истине, о человеке. Тело гордым не бывает, тело наглым не бывает. Тело умнее души во всём, что касается духовного, и почти во всём – что касается телесного. Тело не предаст Христа, тело не сблудит, тело не матерится. Это все душа, душенька, делает. И когда человек бьёт себя по лбу – лоб не виноват.

Тело настолько смиренно, что позволяет себя бить, изводит постом, безбрачием, сидением на конференциях и стоянием в очередях. Душа, небось, ради тела на такие жертвы не пойдёт. Тело знает, что вечная жизнь есть. Душа даже поверить в это неспособна, лишь благодатью это даётся. Тело не гордится душой, душа гордится телом. И только бессмертие тела способно поставить душу на место – на место бесконечное.

*

Кир Булычев (Новая газета, 19.6.2000): "Для меня христианство -- одна из гипотез того, что может быть с человеком после смерти ... я -- агностик. Я преодолевая страх смерти тем, что понимаю: все, что случится после нее, для меня непознаваемо". О - и я, оказывается, агностик! Буду я в раю или в аду, и как там будет -- не знаю и не очень интересуюсь. Мне интересно христианство как точное знание о том, что может быть с человеком до смерти.

*

Смерть не страшна, даже агония не страшна, страшно расставание с любимым человеком. Если нет любви, то нет и трагедии в смерти.

Красивое выражение "Христос победил смерть" означает, что, если из любящих людей один умер первым, это так же неважно, как если муж в туалете, а жена на кухне.

ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ И ПОКАЯНИЕ

Человек склонен представлять себе жизнь как движение в замкнутом объеме, и символом этого выбирает песочные часы. Тогда вечную жизнь мы представляем себе как переворачивание Создателем песочных часов, так что все начинает двигаться заново. Покаяние есть обещание, что следующий раз песок будет течь иначе.

В хобот к слону залетела муха. Через четверть часа она вылетела - из-под слоновьего хвоста. Слон зажмурился и прошептал: "Кайф!" Через несколько минут в хобот залетела другая муха. И она вылетела из-под хвоста. Слон зажмурился: "Кайф...". Когда в хобот попала третья муха, слон быстро приставил его под хвост, прижал и прошептал: "Вечный кайф!"

К счастью, Бог не песочные часы переворачивает, а мир переворачивает и человека ставит на истинное его место. Жизнь перестает "течь". Вечная жизнь не есть вечное опустошение, а есть вечное наполнение.

Человек умирает, образуется пустота. Она обязательно образуется, хотя не всегда есть люди, способные почувствовать эту пустоту. Кто чувствует утрату, тот заполняет эту пустоту собственной жизнью. Это происходит не вдруг, и суеверные представления о трех, девяти, сорока днях, когда покойник ещё "где-то рядом", "не успокоился", - это отражение вовсе не того, что происходит с умершим, а того, что происходит с живыми. Что-то обрушивается, что-то строится, что-то наращивается, а что-то отсыхает. Даётся это нелегко, но в конце концов "полнота жизни" восстанавливается. Или кажется, что она восстановилась - потому что не может быть полной жизнь, которой не нужна вечность. А жизни человеческой самое разрушительное, что может быть - не смерть, а воскресение. Куда поместится воскресший? В нашей жизни ему места нет, все уже занято. Поздно.

Вечная жизнь есть такая жизнь уже здесь и сейчас, что пустота, образующаяся после смерти, заполняется не суетой, не пылью, а светом. Здесь - образуется пустота, но там - пустота, ожидавшая человека, заполняется.

*

Человек не столько страдает, сколько хочет страдать. Фазиль Искандер, выросший в культуре абхазов, намного более близкой библейской, чем современная, не стеснялся писать о натужности и лицемерности погребальных причитаний и воплей. Человек не рождён оплакивать умерших, он быстро утешается.

Конечно, в момент горя оно кажется бесконечным, но горе - всегда момент, чем и отличается от любви, для которой человек создан. Горе - враг человека, и человеку приходится "справляться с горем", и ему нужно в этом помогать, нужно его утешать, потому что всегда есть риск, что человек "не выдержит горя". "Не выдержать горя" означает продлить горю его недолгую жизнь. Тот изменяет скорби, кто скорбит вечно - ведь скорбь противоположна любви, которая если не вечная, то и не любовь. Сдаётся горю, перестаёт быть человеком тот, кто вырабает некий муляж безутешности. Такая растянутая во времени истерика, своего рода ханжество траура есть такое же механическое и античеловеческое занятие, как ханжество религии. Это имитация траура, недостойная человека. Не плакать, а жить обязан живой. В этом правда стоицизма: хочешь быть безутешным, но это желание надо преодолеть. Это и нетрудно, ибо ты сам умрёшь, и твоя смерть уравняет тебя с умершим.

Правда же Христова начинается именно тогда, когда заканчивается правда стоицизма. Не нужно вечного траура, потому что нужна вечная жизнь. Нужно утешиться, чтобы все силы и сердце обратить не в плач, а в жажду воскресения, и воскресения всеобщего. Безутешно плакать, чтобы слёзы размыли все преграды на пути веры, и переставать плакать, и продолжать жить, чтобы вера размыла все препятствия на пути воскресения.

"Лучше бесконечный ужас, чем ужасный конец". Видимо, это причина существования вечных мук. 

*

"Hастоящая" и "бyдyщая" жизнь обычно пpотивопоставляются как сyществyющее и не сyществyющее, как гоpькое ощyщение во pтy и сладкая пpиманка на гоpизонте, как пpедбанник и баня. Такое пpотивопоставление лyчше жизни в пpедбаннике как в единственной pеальности. Hо если человек дyховно pастет, он постепенно начинает понимать, что "бyдyщая жизнь" сyществyет. Спеpва она ощyщается как некая подкладка видимой, настоящей жизни. Потом постепенно оказывается, что "настоящая жизнь" как pаз не есть очень yж настоящая - что, пожалyй, бyдyщая жизнь более yстойчива, настоятельна, состоятельна нежели настоящая. Так хpистианин обнаpyживает, что Благая Весть более блага (и более нова - то есть, более весть) нежели он спеpва pешил. А ведь он и тогда pадовался - как же хоpошо тепеpь, когда обнаpyжилось, что "Хpистос посpеди нас", что "Цаpство Божие пpиблизилось", что Hебесный-то Иеpyсалим более иеpyсалимлен, нежели Иеpyсалим земной. Это вдвойне хоpошо, потомy что с самого начала человека все-таки сопpовождает ощyщение (хотя yсеpдие быть благочестивым может это ощyщение заглyшить), что все-таки наше пpебывание на земле слишком хоpошо, слишком поддеpживаемо Богом, слишком пpоникнyто Хpистом, чтобы быть лишь "подготовкой" пеpед чем-то капитальным. Это веpное ощyщение: pай не за семью гоpами. Конечно, бyдyщая жизнь качественно отлична от настоящей, но только вот "качество" в данном слyчае - не совокyпность каких-то физических паpаметpов (напpимеp, настоящая жизнь - это выцветшие обои, а вечная - обои яpкие). Качество это - любовь. Кто любит, тот yже живет вечно, и не метафоpически, а бyквально. Сказать, что это - мало, может лишь человек, котоpый забыл, какова любовь на вкyс. Об этом полезно помнить и говоpить себе (и дpyгим) даже, если мало пpичастен вечной жизни - потомy что жизнь в состоянии подготовки, отношение к настоящемy как к пpедбанникy, пpимеpно pавновесно способно помочь, дyшевно подбодpить, подтянyть и - помешать, склонить к yнынию (э, всего-то лишь...). Когда же мы поймем, насколько мы живем в бyдyщем, когда живем с Богом, тогда yйдет шизофpеническая pаздвоенность междy состоянием "до сyда" и "после сyда", тогда настоящим нашим станет настоящее Хpиста. Так что, благоpодные доны, когда на pазных планетах pазные эпохи, когда на одной и той же планете люди словно в pазных эпохах живyт - это пфффф. Цаpство Божие внyтpи вас - это бyдет посильнее бyтылки этого... не Мебиyса, ни Hейзильбеpа, - ах, нy в общем такой бyтылки, из котоpой пить нельзя, так как y нее гоpлышко в донышко yходит и поит исключительно жителей четвеpтого измеpения.

*

У христиан тоже зря не сажают

Йоханан бен Закай учил: «Если у тебя в руке росток, а ты услышишь о приходе Мессии, сперва посади росток, а потом иди за Мессией». В первом приближении это острота, которая призвана осадить лишний энтузиазм: мол, много их было, выдававших себя за Мессию. Однако, вспоминается случай XVI века, когда один семинарист с репутацией святого, когда его одноклассники увидели играющим в мяч и стали дразнить: "А вдруг сейчас Христос придёт?", ответил, что всегда занимается лишь тем, чем можно заниматься и в присутствии Христа. Возможно, образ глубже, и ребе не случайно сказал именно про росток. Теоретически приход Мессии - начало времени, когда людям уже не надо будет ни сеять, ни жать, ни жениться, ни выходить замуж для совместного ведения хозяина. Зачем тогда сеять? Однако, Мессия может оказаться - и должен оказаться! - таков, что и семя будут сажать по-прежнему, и семя мужское не останется без дела. Жениться, может, и перестанут, но любовь останется, а высаживание семени не всегда ради выживания. Оно и не должно быть ради выживания, это уж только падшим людям приходится сажать ради того, чтобы жить. Но даже и падший человек, если он не совсем оскотинился, сажает цветы, от которых проку нет, а это ведь - всё равно, что игра. Игра - тренировка, упражнение в чём-то, что ещё впереди. Посадить цветок - преддверие рая. Человек тем ближе к норме, чем более он играет в детстве, и норма - вечная жизнь - есть вечная игра, есть вечный рост, и Мессия придёт не вытаптывать посеянное, а благословить, что посеянное росло не для серпа, а для красоты. Примечательно, что другой мудрец Талмуда сказал, что о рае напоминают "шабат, шемеш и ташмиш": суббота, солнце и эякуляция (русское "семяизвержение" какое-то не столько неприличное, сколько громоздкое и маловразумительное слово). Позжнейшие комментаторы, правда, истолковали "ташмиш" как отправление малой нужды - ханжество, достойное христианских ханжей.

*

Где Сенека говорит, что не верит в "вечность души" ("aeternitate animarum"), русский переводчик ставит "бессмертие души".

*

Человек, узнавший, что ему осталось жить недолго (например, он болен раком), пересматривает всю свою жизнь. Бог через Иисуса сообщает, что мне жить долго - очень долго - вечно. Это трудно понять. Большинство христиан начинают с того, что переоценивают свою жизнь и, что ещё печальнее, жизнь окружающих так, словно осталось существовать недолго. Они требуют "подтянуться", жить "совершенно". Достоевский описывал такое шоковое состояние у себя, когда он узнал, что помилован и не будет казнён. Если это состояние аффекта затягивается, оно называется фанатизмом. Настоящий же христианский подвиг в другом: постепенно принимать вечность как часть своего существования здесь и сейчас, примиряясь со многим и со многими, потому что вечность делает бессмысленными многие споры, всякую агрессивность, торопливые попытки сделать окружающий мир и окружающих людей совершенными - сделать поскорее, "пока не поздно".

После Христа "поздно" не бывает.

*

Вера в будущую жизнь не есть вера в бессмертие. Бессмертие не может быть предметом веры, потому что бессмертие есть предмет знания. Каждый человек знает о себе, что бессмертен. «Я существую, следовательно, я бессмертен». Человек может познавать не потому, что существует, а потому что бессмертен. Если бы человек всерьёз считал себя смертным, он бы не мог познавать, ему было бы не до того, он бы старался избавиться от смертности.

Впрочем, довольно многие люди именно пытаются избавиться от смертности, избавляясь от способности познавать. В результате они оказываются рабами мертвенности, что намного хуже смертности. Смертность – возможность, мертвенность – реальность.

Человека не пугает смерть. Она и не может пугать, будучи ничем. Смерть даже не зло, смерть конец зла. Человека пугает непонятность бессмертия. Он твёрдо знает, что «я»  («душа») неуничтожимо – это дано изначально, ещё тверже знает, что тело смертно, и абсолютно не знает, как одно совместить с другим. Отсюда ужас – фантазии про загробную жизнь в виде облачка, тени, пара.

Человек, скорее, боится бессмертия, особенно чужого. Гордость заменяет жизнь, как гниль заменяет плоть яблока. Человеку не так важно быть бессмертным, как важно быть более бессмертным, чем другой. Отсюда жуткие фантазии про дряхлых бессмертных, якобы ни на что неспособных. Ни в чём так не проявляется падшесть человека как в уверенности, что лишь один человек способен распорядиться бессмертием правильно – это я.

Человек убивает и казнит (ругает и бранит – всё это дешёвые варианты смертоубийства), потому что пытается утвердить своё бессмертие за счёт другого. Съешь ближнего – получишь его жизнь.

После этого понимаешь тех, кто считает бессмертие кошмаром почище любой боли и, если верует в бессмертие через перевоплощение, старается вырваться на свободу, пусть и ценой потери своего «я». Такое «я» не жалко.

Кому не под силу неподъёмная нирвана, тому можно предложить её пластмассовый эрцаз – культуру. Во всяком случае, ту культуру, которую творят ради «бессмертия в произведении». Или кроличьи попытки «продолжиться в потомстве». При этом, если в России, все жаждущие обрести бессмертие через культурный продукт, цитируют «нет, весь я не умру». Хотя Весь-я-не-умру как раз отлично понимал, отправляясь на дуэль, что умрёт весь, не путал поэзию с прозой, поэму и детей с реальным бессмертием. Пушкин оборвал свиток, на котором писал, а пытающиеся обрести бессмертие в лире берут свиток и склеивают из него ленту Мёбиуса. Вечное заикание и бегание по кругу они путают с марафоном и итальянским речитативом.

Бессмертие не проблема, безжизненность – проблема. Безжизненность можно назвать отсутствием вечной жизни, но это будет масло масляное. Жизнь либо вечная, либо это не жизнь, а смерть.

Бог творит человека бессмертным, бесхвостым, беспёрым. Посмотрел на это ходячее бессмертие и признал, что вышло нехорошо. Творит мужчину и женщину – вот теперь хорошо, могут плодиться и размножаться.

Между бессмертием и вечной жизнью такая же разница, как между бессмертным Богом, который ничего не творит, и Богом, который творит людей, наделяя их способностью творить и размножаться. Бессмертие статично, вечная жизнь есть вечное расширение жизни.

Бессмертие найти нетрудно. Шумеры верили, что где-то живёт бессмертный Утнапиштим с женою на острове. Гильгамеш до этого острова доплыл, получил цветок бессмертия, да не довёз обратно. Бессмертный эгоист этот Утнапиштим. Гоголевские Афанасий Иванович с Пульхерией Ивановной не бессмертные, они умирающие, зато живые! Очень часто приходится человеку выбирать между бессмертием и вечной жизнью.

Программист это человек, который на ночь ставит у кровати два стакана. Один с водой – на случай, если захочется пить. Второй пустой, - вдруг не захочется. Бессмертие – пустой стакан. С толстыми стенками и мощной крышкой. Вечная жизнь – стакан с водою, а стеночки-то тооненькие. Бессмертие - трезвость, вечная жизнь - упоение.

Бог бессмертный – это Бог, сидящий на облаке как Утнапиштим на острове, равнодушный ко всему. Приплывут – молодцы, не доплывут – Царствие им небесное, вечный покой, а нам сидеть на облаках и дальше. Бессмертие и полное отсутствие жизни. Таков Бог всех, кто радуется, что обрёл жизнь вечную, тогда как другим – накуся-выкуси, бессмертие в аду.

Бог живой – это Бог, спешащий стать человеком. Бог непредсказуемый, Бог невероятный, Бог нелогичный, как нелогичен был бы композитор, который бы завершил симфонию яичницей. Симфонией, однако, людей не накормишь. Бессмертие возможно без еды, вечная жизнь есть вечный пир и трапеза с виной и шашлычком. Бессмертие даже только и возможно без еды, без потрохов, без всего, что человеческое. Бессмертию помеха «плодитесь и размножайтесь», бессмертие требует смерти  - пусть все умрут, кроме меня, бессмертного, иначе земля всех не выдержит. Вечная жизнь требует «плодитесь и размножайтесь», требует спуститься к нам, которые и плодятся не в меру, и воздерживаются не по уму. Вечная жизнь она и к бессмертию сходит – то есть, в преисподнюю, там ведь бессмертные-то пребывают или, вернее, то, что остаётся от бессмертного человека после его смерти. Вечная жизнь не может потерпеть, чтобы кто-то оставался вне вечной жизни – хоть на земле, хоть под землею. Вот верующие в Вечную жизнь, увы, не то что «могут потерпеть», а даже считают непременным – вот все вокруг в преисподней, и тут я в раю…

Бессмертие всегда при мне. Вечная жизнь всегда между мной и другим.  Бессмертные любят рассуждать о вечной жизни, - точнее, о себе в вечной жизни. Я в вечности буду такой-то, от меня уцелеет то-то. Таков живые трупы: они тщательно осматривают себя, с удовлетворением отмечая куски живой (во всяком случае, ещё не воняющей) плоти.

Вечная жизнь не есть и не может быть «моя». Так «вечная любовь» не бывает «моя». Всегда нужен второй для любви.  Бессмертие – проблема одного, вечная жизнь – проблема всех. Бессмертным можно быть и в одиночку, и в одиночестве даже особенно приятно (вечные склоки бессмертных… фу…). Вечная жизнь невозможно в одиночку. Бессмертие с нелюбимым человеком? А любовь, которая не готова пообещать другому вечной жизни вместе? Не обязательно вслух, перед священников, даже в гражданский орган не обязательно идти с вечным обетом, и вообще об этом можно помолчать, но про себя-то разве не знаем, что жив тот, кому есть, с кем жить вечно, и с кем стоит жить вечно?

Эта вечная жизнь стоит рядом, на тумбочке. К сожалению, далеко не всем и не всегда хочется пить. Эта вечная жизнь не какая-то там культура, которую можно творить в одиночку. Это не какие-то там добрые дела, которые – до счастливого выздороволения. Это именно вечная жизнь, вечно непредсказуемая и, главное, моя, но не мне повинующаяся. Бессмертие – вечный монолог, вечная жизнь – вечный диалог.

*

ЧТО ХОРОШЕГО В ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ?!

Вечная жизнь кажется довольно неприятной вещью, потому что все удовольствия, которые человеку знакомы, связаны с текучестью, с временностью. Удовольствие не в чём-то одном, а в разнообразии, в возможности бесконечной смены удовольствий. Вечность же кажется бесконечным отсутствием перемен.

Временность и текучесть, однако, сами подталкивают человека к вечности. Идут годы и начинает приедаться не одно какое-то удовольствие, но даже смена удовольствий. То, что в юности принимаешь за разные явления или за интересные оттенки одного и того же явления, оказывается довольно пресным на вкус.

Устали вкусовые пупырышки? Нет, потому что одновременно появляется или, точнее, может и должен появиться в нормальных обстоятельствах, вкус к вечности. Вечность сперва кажется однообразной. Ну что такое богослужение! Оно совершается по одному и тому же уставу даже там, где построено на импровизации. Просто импровизация становится уставом. Да и кто импровизаторы-то? Всего лишь люди, существа довольно однообразные. Люди разнообразны в пределах чрезвычайно узкого диапазона и может развлечь на протяжении трех-четырёх десятков, не более.  Дальше умный и сердечный человек начинает скучать. Он ведь не может, в отличие от людей другого склада, разнообразить жизнь грехом.

Не закрыта, однако, возможность причаститься настоящему разнообразию. Богослужение вовсе не однообразно. По форме – возможно, но ведь и люди все с одной головой и двумя ушами. Чем дальше человек продвигается в богослужении, чем более он в нём участвует, а не является лишь потребителем, тем более он видит, что каждая литургия отличается от другой. Чем? Но попытка это выразить таит в себе логическое противоречие: ведь бесконечное разнообразие мы пытаемся выразить словами, которые все конечны. Любое сравнение тут обедняет то, богатство чего мы пытаемся выразить. Лучше уж просто погружаться в это разнообразие вечности.

О ЖИЗНИ ВЕЧНОЙ

Один большевист-атеист сказал (и это заставляли учить в школе): "Жизнь дается человеку один раз". Как ни странно, это правда! Ж...ь не имеет симметричной второй половины, чем и отличается от ж...ы. Именно об этом все Евангелие, все грозные предупреждение насчет ада и отсутствия второго шанса. Потому и надо успеть все здесь и сейчас, что "вечная жизнь", "воскресение" - это вовсе не второй шанс, а эта та же самая жизнь, что здесь и сейчас, только не растрачиваемая в ожидании второго шанса, а реализуемая по полной программе.

По проповеди 18 мая, в субботу, №2102.

Древние представления о бессмертии кажутся крайне безличными и механическими. Внутри человека – точнее, внутри мужчины – есть крохотные-прекрохотные человечки, меньше горчичного семени. Все русские внутри Русы, все поляки внутри Пола, все американцы внутри Америго, все евреи внутри Америго. Женщина – инкубатор, где эти человечики доращиваются до приличных размеров. Понятно, что «рожает Авраам», Сарра лишь помощница в этом важном деле. Ну как деньги – сейф это не рабочий и не монетный двор, а мелкое промежуточное звено.

Быть бессмертным означает продолжать существовать в веренице человечиков. Их должно быть много, потому что смертность высокая. Каждый из этих человечиков – тот же Авраам. Для верности нужны особые приметы – обрезание, религиозные обряды, язык.

На первый взгляд, личности тут нет. На самом деле, прямо наоборот: тут гипер-личность. Тут своя жажда бессмертия, вполне единичная, разбухает до вселенских масштабов  - потомство многочисленно да будет как звезды. Другое дело, что «личное» при этом очень физиологическое. «Лицо» -- ну, все евреи на одно лицо. Тут смыкаются антисемиты и сионисты. Совершенно резонная мысль Толстого, что личность – это большой знаменатель и маленький числитель, где знаменатель – что человек есть, а числитель – что человек думает о себе, вывернута тут наизнанку. Сам человек – ничего особенного, запоминающегося, а вот о себе он думает, что он песок морской и звезды небесные и в нем миллионы евреев. Так ведь и доволен!

Бог не спорит. Бог похож на учителя, который за ошибку не ставит двойку, а поправляет: «Да, мир сотворен, только в начале были не боги, а Дух Божий…». «Да, бессмертие в потомстве, только не потому, что потомство многочисленное, а потому что в потомстве будет Распятый и Воскресший… Один сын на тебя и на Меня…».

Иисус переворачивает пирамиду: ты бессмертен не потому, что сидишь на вершине демографической пирамиды, расходящейся в вечность как бесконечно расширяющийся луч прожектора. Ты бессмертен потому, что твой брат – Я, сошедшаяся в тебя бесконечность Божества. «Могущий вместить, да вместит». Мы – не дубли какого-то первопредка, мы свободны. Проблема лишь в том, чтобы вместить свободу. Внутри меня не крошечные подобия меня, любимого. Внутри меня Сын Божий, внутри меня Свет вечности.

Царство Божие приблизилось – оно внутри нас – я инкубатор Неба. Но «внутри меня» не означает «это я». Царство совершенно Божие, а не мое, и нечего инкубатору гордиться, пыжиться и приватизировать Божье Небо. Нужно просто быть исправным инкубатором, чтобы зреющее внутри нас не задохнулось. Инкубатор для цеплят заботится о цыплятах, им создает тепличные условия. Инкубатор Неба заботится о земле, любящий Бога обихаживает людей, которые одни Богу и нужны. Обычный инкубатор – экзоинкубатор, инкубатор Божий – эндоинкубатор, вывернутый наружу. Самый надежный сейф тот, в котором деньги хранятся снаружи. Нищета духом-с!

Зрелое яблоко то, у которого семя в безопасности от птиц, заизолировано толстым злоем мякоти, зрелый христианин тот, у кого семя и в опасности безопасно. Воскресает не тот, у кого потомство многочисленное, а тот, кто принимает человечество как потомство Божие. Бессмертен не тот, на кого похоже его потомство, а тот, в ком воскрес образ Божий.